Тёмная вода. Дорога кружит, петляет, бежит вниз, поворачивает, и вот оно – самое низкое место на планете. Чёрная маслянистая влага – как кровь древнего чудовища.

Тёмная вода. Дорога кружит, петляет, бежит вниз, поворачивает, и вот оно – самое низкое место на планете. Чёрная маслянистая влага – как кровь древнего чудовища. Она густая, как мёд, и солёная. Солёная на вкус как смерть. Здесь невозможно утонуть, но несколько глотков способны убить. Мёртвое море. Оно совсем близко, в пoлучaсе езды в направлении Иерусалима и дaльше нa юг.

Чёрная лента шоссе выделяется в сером мерцающем прoстранстве монитора. Как росчерк молнии проникает сквозь полусомкнутые веки. Зимняя ночь в долине Иордана. Холодная влажная предутренняя мгла над поселением. Проволочный забор, внутри – три улицы, деревья, дрожащий свет фонарей. На другой стороне – пустота, смутные силуэты камней. Случайный огонёк фар вдали кажется гаснущим окурком, подхваченным порывом ветра.

У въезда – четыре солдата-резервиста… Тук-так. Так-тик. Эран и Дани играют в шеш-беш. Стук нарастает, многократно отражается в голове, вызывая тупую беспокоющую боль.

- Пора, – говорю я.
- П-п-пойдём, – кивает Рон.

Я запихиваю «Моторолу» в карман на левой лямке «сбруи», натягиваю шапку на уши.
-Ш-ш-уля! – зовёт Рон.

Серая сука с почти библейским именем и грустными миндалевидными глазами радостно присоединяется к «патрулю». Хорошо, когда собака идёт с нами вдоль забора. Арабы ненавидят собак. А мы надеемся, что это чувство не остаётся без ответа. Возможно, она предупредит нас, если кто-нибудь появится за забором. Залает, зарычит, заскулит, в конце концов. Не знаю. Вот насторожилась…

Шорох в кустах. На дорогу выбегает чёрный пёс. Большой, сильный, весёлый, редкостно глупый, кстати. Мы идём вчетвером. Сзади трусит Шуля. Перед ней топаю я. Чёрный пёс то ныряет в кусты, то снова выскакивает передо мной. Первым вышагивает Рон. Худющий, в армейской шапке с лохматыми ушами. Его каска пристёгнута к поясу. Она мерно стучит о ствол М-16. Бум-бум. Бум! Как звук тамтама или шаманского бубна.

Я кашляю, сплёвываю на траву. В голове шумит, ноги ватные, спина ноет. Но всё это ничего, если бы не холодный ветер и бубен, подвешенный на поясе нелепой фигуры впереди. Шаман и чёрный пёс. На самом-то деле, Рон – хороший парень. И очень славно, что сегодня я в паре с ним, а не, скажем, с Эраном. С Роном можно поговорить о чём-нибудь, кроме баб и жратвы. А главное – с ним можно помолчать.

«Моторола» трещит, бормочет что-то девичьим голосом. Слов не разобрать. Но Эрана слова и не интересуют:
- Мя-я! Киска! – восторженно кричит трубка у меня на груди.
Нет уж, лучше Рон с его заиканием и гремящей каской.

Рон оборачивается , жмурится словно от яркого света. Что-то говорит. Наконец я понимаю, что сзади ощупывает дорогу фарами тяжёлый бронированный джип. Солдаты у пулемётов – фигуры без лиц. Вязаные шапки опущены до подбородков, только смутно угадываются глаза в прорезях. Водитель высовывается из кабины:

- Аалан!! – здоровается он. И кричит что-то ещё, тоже на арабском.

- Пошёл на … , Валид, – отвечаю по-русски.

Пугать резервистов криками на родном языке – любимая шуточка шофёра-сверхсрочника, друза по происхождению. Не дай Бог, когда-нибудь ему встретится очень нервный солдат…

- Возвращайтесь… Мы тут сделаем кружок-другой, – предлагает Валид.

Я утвердительно киваю. «Ворота» приходится вызывать несколько раз. Конечно, сейчас Эран не торопится к «Мотороле»…

…

Мы возвращаемся к воротам через поселение. За это время джип дважды объезжает вдоль забора, вгрызаясь фарами во враждебное пространство за оградой. В первый день в поселении нам рассказали, что две недели назад палестинец с «калашом» подобрался к забору, но увидел джип, испугался и ушёл стрелять на шоссе. Там его и поймал патруль пограничной охраны. К несчастью, не все террористы такие пугливые.

Джип останавливается у сторожки. Ребята у пулемётов снимают шапки – совсем мальчишки. Они просят кофе. Но один засыпает, не дождавшись, когда закипит чайник.

Эран обсуждает с Валидом блюда друзской кухни. О еде Эран говорит возбуждённо и с душевным подъёмом, как о женщине. А вот женщины ему, похоже, представляются кусками мяса. Я предпочитаю, когда он говорит о пище, но Валиду разговор уже надоел:

- Похоже, в прошлой жизни ты умер от голода, – смеётся он.

- В-в п-прошлой жизни? – встревает Рон

- А ты что, не знал, что друзы верят в переселение душ? – Дани пожимает плечами.

Рон вопросительно смотрит на гостя.

Валид явно смущён этим интересом:
- Ну, я не очень во всём разбираюсь. У нас, чтобы быть религиозным, надо долго учиться, – поясняет он, – только посвящённые могут читать нашу Книгу. Но я знаю, что если где-то один друз умирает – другой рождается.

Эрану это кажется смешным:
- Ну и что, знаешь кого-нибудь, кто знает, чья душа пересeлилась в него?

- Я знаю, – голос Валида чуть дрожит.

- Что? Знаешь такого? Ну да, не смеши меня.

- Я знаю, кем был раньше…

Все молчат. Валид тоже. Я кашляю, и Валид начинает говорить:

- Когда мне было четыре года, я начал называть имена людей, которых никогда не знал и названия мест, в которых не был – рек и деревень в Сирии… Со мной говорили старейшины деревни. Потом они привели ко мне троих: женщину и двух мальчишек постарше меня – жителей соседней деревни. «Моих» вдову и детей.

- А при чём же тут Сирия, если он из соседней деревни? – Эран торжествует. Его не проведёшь глупыми розыгрышами.

- Я там погиб. В последние дни войны 73 года. Пуля попала прямо в сердце. А у меня нынешнего на этом месте большое родимое пятно.

- Ну, мы, евреи, в такое не верим, – не сдаётся Эран.

- Есть евреи, которые верят, – говорю я.

- Где, в России? – с точки зрения Эрана, это почти оскорбление. Но я улыбаюсь:

- Каббалисты верят, насколько я знаю…

Эран удивлён. Для него «каббалисты» – те, кто продаёт амулеты на счастье в виде пятерни.

Обычно я тоже не верю в переселение душ. Но сегодня я болен и устал. И далеко от дома. Эту историю рассказал мне человек, которого я всегда считал достойным доверия. Он не ходил в группы «рей-ки» и не искал истину в тёмных откровениях индийских учителей. Он работал врачом в больнице в Риге.
Я начинаю пересказывать, пробиваясь через приступы кашля, пытаюсь подобрать подходящие слова на иврите.

Среди камней и песка трудно объяснить историю, которая произошла в краю лесов и озёр.
Этот человек поступил в больницу с неопределённым диагнозом. Его состояние ухудшалось, а в чём причина – установить не могли. Не такой уж и редкий случай.

Он не был рождён в Латвии, но врач никогда не видел человека, настолько погружённого в латвийскую природу. Его жёсткое измученное лицо становилось нежным, иссушенный голос пел, когда он говорил о смолистых шишках в сосновом лесу или о скользящих по росистой траве ужах. Он вдвойне обожал каждый сантиметр этой земли, потому что был лишён её в детстве. Сын прибалтийского немца (в семье говорили, что их предки были баронами), сосланного в Сибирь после Войны – он никогда не был своим там, где родился. И он вернулся – вернулся в Латвию, где никогда не был. И вскоре заболел.

Врач часто думал о его странной судьбе. Особенно в одиночестве ночного дежурства. Впрочем, в тот вечер, он был не один. На огонёк забежал его приятель – психиатр. Разговор шёл о пациентах, страдающих непонятными заболеваниями. Психиатр считал, что причина их состояния – психосоматическая.

- Один обыкновенный сеанс гипноза! – говорил он.

А врач тогда был молод, очень молод…

Психиатр кивал головой, когда загипнотизированный пациент рассказывал о поездке в какой-то полуразрушенный замок возле Вальмиеры.
Психиатр улыбался и многозначительно посматривал на врача – мол, мы приближаемся к цели.

Но вдруг голос пациента изменился. И замок уже был не развалинами, а родовым гнездом баронов фон Остен. И ему, Фридриху фон Остену, понравилась одна из служанок. Понравилась настолько сильно, что он решил вспомнить давно забытый, но не отменённый закон – «право первой ночи». Слуги привели невесту в его покои. Она не вырывалась, а лишь рассмеялась ему в лицо и, смеясь, рассказывала, что произошло между ней и женихом в ночь перед свадьбой.

Но он, барон фон Остен, смеялся последним, когда избитого жениха, выкрикивающего бессильные проклятья, уводили в рекруты, в русскую армию, куда-то в Сибирь.

Психиатр, борясь с дрожью, провёл рукой перед глазами пациента. Тот вышел из транса. Улыбнулся, спросил, долго ли длился сеанс и каковы рекомендации.

- На вашем месте я бы уехал из Латвии, – с трудом проговорил психиатр.

И тут раздался недоумевающий голос:
- Но я же был в своём праве! – стальные глаза барона фон Остена холодно блестели на измождённом лице пациента Гутманиса.

***

Наступает утро. Последнее утро перед возвращением домой. Как всегда, очертания холмов появились сначала на экране следящего за дорогой монитора, ещё через пару минут – посёлок перестал быть кораблём, дрейфующим в море тьмы. Сегодня мы сядем в автобус и пoчти спустимся к Мёртвому морю, дальше – через Иерусалим. Приедем на базу, сдадим оружие, форму, вернёмся к работе и семьям.

Это моя последняя смена у ворот поселения. Обычное утро для поселенцев и палестинцев.

Рабочие-арабы ждут своих работодателей.
- Т-тут д-д-ва человека н-не знают у кого работают. Что д-делать?

- Два человека или арабчика? – Эран радостно смеётся над своей «шуткой», не замечая молчания окружающих.

Перед моими глазами тёмная-тёмная вода ночного Мёртвого моря. Моря, лежащего на пути домой.