Я – Гагарин.
Я первым взлетел,
ну а вы полетели за мною.
Я подарен,
навсегда, как дитя человечества,
небу землёю.
В том апреле
лица звёзд, замерзавших без ласки,
замшелых и ржавых,
потеплели
от взошедших на небе
смоленских веснушек рыжавых.
Но веснушки зашли.
Как мне страшно остаться
лишь бронзой,
лишь тенью,
не погладить траву и ребёнка,
не скрипнуть садовой калиткой.
Из-под чёрного шрама почтового штемпеля
улыбаюсь я вам
отлетевшей улыбкой.
Но вглядитесь в открытки и марки –
и сразу поймёте:
я вечно –
в полёте.
Мне ладони всего человечества грохали.
Обольстить меня слава пыталась,
да вот не прельстила.
И разбился о землю,
которую первым увидел я крохотной,
и земля не простила.
А я землю прощаю,
сын ей духом и плотью,
и навек обещаю
быть над нею в полёте
над бомбёжками,
над теле-, радиоложью,
опутавшей Землю витками,
над бабёшками,
выдающими лихо стриптиз для солдат во Вьетнаме,
над тонзурой
монаха,
который хотел бы взлететь, да запутался в рясе,
над цензурой,
засосавшей в Испании крылья поэтов, как ряска…
Кто –
в полёте,
в крутящемся звёздном самуме.
Кто –
в болоте,
устроенном ими самими.
Люди, люди, хвастливо-наивные,
вам не страшно, – подумайте сами! –
что взлетаете с мыса имени
человека, убитого вами?
Устыдитесь базарного визга!
Вы ревнивы,
хищны,
злопамятны.
Как вы можете падать так низко,
если так высоко взлетаете?!
Я – землянин Гагарин,
человеческий сын:
русский, грек и болгарин,
австралиец и финн.
Я вас всех воплощаю,
как порыв к небесам.
Моё имя случайно.
Не случаен я сам.
Как земля ни маралась,
суетясь и греша,
моё имя менялось.
Не менялась душа.
Меня звали Икаром.
Я – во прахе, в золе.
Меня к солнцу толкала
темнота на земле.
Воск растаял, расползся.
Я упал – не спасти,
но немножечко солнца
было сжато в горсти.
Меня звали холопом.
Злость сидела в спине –
так с притопом, с прихлопом
поплясали на мне.
Я под палками падал,
но, холопство кляня,
крылья сделал из палок
тех, что били меня!
Я в Одессе был Уточкин.
Аж шарахнулся дюк –
так над брюками-дудочками
взмыл крылатый биндюг.
Под фамилией Нестеров,
крутанув над Землёй,
я Луну заневестивал
своей мёртвой петлёй!
Смерть по крыльям свистела.
К ней презренье – талант,
и безусым Гастелло
я пошёл на таран.
Глобус шашкою при обыске рубит солдат,
развалив его
от Кордильер
до Карпат.
А другой
протыкает подушку штыком,
перед обыском перекрестившись тайком.
Циолковский
от горя и от стыда
опускает глаза.
Его руки трясутся.
«Я, Любаша, поверить не мог никогда
в социальные революции…»
Дочь уводят жандармы под крик воронья.
Отступают куда-то все звуки.
Лишь звучит с безнадёжностью:
«Веруя я
в революцию – только науки…»
Константин Эдуардович,
будущий взлёт
вы готовите не на излёте.
Революция к вам,
как спасенье,
придёт,
и вы сами к ней тоже придёте.
Не напрасно в колючках калужских кустов
вы,
свой путь в бесконечность
прокладывающий,
о бессмертии,
прыгая между крестов,
в ухо смерти
кричите на кладбище.
Год четырнадцатый настаёт.
Крик «ура!»
громыхает фальшиво и низко.
Всем,
готовящим родины подлинный взлёт,
отвратителен взлёт шовинизма.
Константин Эдуардович,
градом камней
осыпает вас быдло,
сбивает подножками.
Учениц вы прикрыли крылаткой своей
с молчаливыми львами-застёжками.
И под жирное
«Боже, царя храни!»
к строгой башне,
к светящимся безднам
вы сквозь все черносотенные кистени
ввысь уводите девочек в белом.
Каждый мыслящий русский –
он в нации той,
где гордились всегда чистой совестью,
где учили бессмертию
Пушкин,
Толстой,
а не в нации,
где черносотенцы.
Драка страшная.
Бьют между глаз.
Но от всех патриотов нагайки,
целкового
защищает рабочий класс,
словно будущее,
Циолковского.
И бессмертна надежда,
вошедшая в плоть,
колотящаяся под рубашкой:
шар земной
даже бомбой не расколоть,
а не то что какой-нибудь шашкой!
И громадою массы всей,
устремляясь к нездешнему свету,
ветром шапки сбивая с людей,
превращается башня в ракету.
Константин Эдуардович,
в первый полёт
вы уходите
с белыми,
по ветру бьющими
космами.
Головой пробивали когда-то вы лёд,
а, пробив,
оказались в космосе.
И рабочий,
забыв, что под глазом фонарь,
смотрит в небо такое,
какого Россия не знала.
Это взлёт человечества.
Это финал
в жизни той,
где не будет финала.
Я спустился сквозь облако
перистое,
и оказалось –
герой…
Выпало мне первенство –
первым мог быть и второй.
Слава была подлинная,
славы было полно,
но следующего подвига
мне не суждено.
Меня охраняют от гибели,
живого отлили в медь.
Я тяготения имени
не в силах преодолеть…
Неужто почётным
праведником
показываться в толпе
и стариться
памятником
самому себе? –
речи, приёмы, застолья
на весь отпущенный век…
Но я ведь не только
история,
я живой человек!
Простите меня, начальники,
Родина и народ,
позвольте вы мне нечаянный
ещё хоть один полёт!
Полна моя молодость истиной,
что верить нельзя в предел…
Не вынес я славы пожизненной.
Я жить перед смертью хотел.
Так больно, что не плачу,
не рыдаю,
ты жил во мне как самый близкий,
свой,
не потому, что слава мировая,
а потому, что парень мировой.
Такой родной,
как летний марш
«Всё выше»
над праздничной,
ликующей Москвой.
И скорбной.
…арин,
…гарин.
Я не слышу.
Ведь для меня ты
больше, чем живой.
Земную славу
ханжески не прятал,
а нёс её, ворочал на плечах,
так нёс её, тяжёлую,
что рядом
никто совсем того не замечал.
Теперь она размечена по числам.
Живое отливается в металл.
Музея из тебя не получилось.
Ты лётчиком остался.
Ты летал.
Есть тайны неба.
И случилось что-то.
Стою перед воронкою, скорбя.
Держу в руке осколок
самолёта –
холодный сплав дюраля и тебя.
Твой МиГ тонул,
впервые обессилев,
впервые неподвластен и тяжёл.
Ты к миру вышел
из берёз России
и под берёзу русскую ушёл.
Твой МиГ тонул.
И, землю пробивая,
он вызвал к свету родничок живой,
и кровь твоя,
навеки молодая,
течёт сейчас в артерии земной.
Бьёт родничок,
и озерко возникло.
Берёзки в нём вершинами
сошлись.
И все цветы,
что на земле поникли,
в нём отражённо улетают ввысь.
Как шум шагов
в Краснознамённом зале,
там ходит ветер, травы теребя.
Мы видели в цветах твои медали,
но мёртвого
не видели тебя.
Покуда землю обнимает солнце,
Гагарин с нами,
негасимый,
наш –
ведь в каждом беспокойном
комсомольце
он продолжает свой партийный
стаж.
И пусть не всем космические
бури
и небушка крутая благодать,
но будет вечно
чистый образ Юры
безумство храбрых
ввысь благословлять!
И я храню апрельскую листовку,
и внукам,
как святыню,
передам, –
пусть прикоснутся
к радости «Востока»
и к обожжённым болью
временам.
***
…Тихо, люди. Наступает это.
Он уходит за особенный порог.
Все военные, все лётчики планеты,
козырьки надвиньте –
и под козырёк.
Наступает, надвигается минута.
Площадь Красная – туда не подойдёшь.
Только залпы слышу главного салюта,
дрожь земли
и тихий первый дождь.
Не какого-то Икара-фаталиста,
не безудержно-слепого игрока –
мы сегодня провожаем коммуниста
в завоёванные подвигом века.
Всё естественно, по мнению летящих.
Авиация нещадна, как война.
Только солнечно-красивых, настоящих
забирает, ненасытная, она.
Плачет мама. Сын не ступит за калитку,
не порадуется с батькой на поля.
Озарённая Гагаринской Улыбкой,
голубая,
будет вечно плыть Земля!
Плачет Валя, будто в чём-то виновата, –
не отвадила от неба, не смогла.
…Русый парень,
по-гагарински крылатый,
улыбается на плоскости крыла.
Американский с советским
сошлись корабли на орбите.
Этот полёт совместный
давно Циолковский предвидел.
Трудились – впервые в Истории –
там, где звёзд многоточие,
в космической лаборатории
двух держав звездолётчики…
В Калуге на улице Брута,
в Москве на Садово-Спасской
начало звёздных маршрутов,
тогда казавшихся сказкой.
Ещё наша Родина Азией
считалась у западных стран,
ещё в Европе фантазией
считали ленинский план.
Ещё не забылась Гидра,
что с плакатов кричала,
когда под именем ГИРДА
возникло это начало.
Слово ГИРД, чьё значение
прочтёте в журнале, в книге ли:
Группа изучения
реактивных двигателей, –
тогда на листе фанеры
читалось в подвале старом:
Группа инженеров,
работающих даром.
Так вспомянем же добрым словом
под ярким советским солнцем
Цандера с Королёвым
и всех друзей-циолковцев!
Это они в подвале
долго ломали голову:
«Где для новой детали
взять серебра или олова?»
У бабок, преданных богу,
выпрашивали кресты,
чтоб стали в нашу эпоху
явью наши мечты.
Бросали в тигель без возгласа
ложечки из сервизов,
чтоб нас улыбкой из космоса
приветствовал телевизор…
Славя звёздных пилотов,
выращенных нашей планетой,
вспомним тех, кто работал
над первой пробной ракетой!
1975
Я первый смерил жизнь
обратным счётом,
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.
Я затаился и затих. И замер.
Мне показалось – я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных
барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.
Сейчас я стану недвижим и грузен,
И погружён в молчанье. А пока
Меха и горны всех газетных кузен
Раздуют это дело на века.
Хлестнула память, как кнутом,
по нервам,
В ней каждый образ был
неповторим:
Вот мой дублёр,
который мог быть первым,
Который смог впервые стать вторым.
Пока что на него не тратят шрифта:
Запас заглавных букв – на одного.
Мы вместе с ним прошли
весь путь до лифта,
Но дальше я поднялся без него.
Вот тот, который прочертил орбиту,
При мне его в лицо не знал никто.
Всё мыслимое
было им открыто
И брошено горстями в решето.
И словно из-за дымовой завесы,
Друзей явились лица и семьи.
Они все скоро на страницах
прессы
Расскажут биографии свои.
Их вех, с кем вёл я
доброе соседство,
Свидетелями выведут на суд.
Обычное моё босое детство
Обуют и в скрижали занесут.
Чудное слово «Пуск!» –
подобье вопля –
Возникло и нависло надо мной.
Недобро, глухо заворчали сопла
И сплюнули расплавленной слюной.
И пламя мыслей вихрем чувств
задуло,
И я не смел или забыл дышать.
Планета напоследок притянула,
Прижала, не желая отпускать.
И килограммы превратились
в тонны,
Глаза, казалось, вышли из орбит,
И правый глаз впервые удивлённо
Взглянул на левый,
веком не прикрыт.
Мне рот заткнул – не помню –
крик ли? Кляп ли?
Я рос из кресла, как с корнями пень.
Вот сожрала всё топливо до капли
И отвалилась первая ступень.
Там надо мной сирены голосили
Не знаю – хороня или храня.
А здесь надсадно двигатели взвыли
И из объятий вырвали меня.
Приборы на земле угомонились,
Вновь чередом своим пошла весна.
Глаза мои на место возвратились,
Исчезли перегрузки. Тишина.
Эксперимент вошёл в другую фазу, –
Пульс начал реже в датчики стучать.
Я в ночь влетел, минуя вечер,
сразу –
И получил команду отдыхать.
Я шлем скафандра положил
на локоть,
Изрек про самочувствие своё.
Пришла такая приторная лёгкость,
Что даже затошнило от неё.
Шнур микрофона
словно в петли свился,
Стучались в рёбра лёгкие, звеня.
Я на мгновенье
сердцем подавился, –
Оно застряло в горле у меня.
Я отдал рапорт весело, на совесть,
Разборчиво и очень делово.
Я думал: вот она и невесомость,
Я вешу нуль – так мало, ничего!..
И стало тесно голосам в эфире,
Но Левитан ворвался,
как в спортзал,
И я узнал, что я впервые в мире
В Историю «поехали!» сказал.
Неправда, над нами не бездна, не мрак –
каталог наград и возмездий.
Любуемся мы на ночной зодиак,
на вечное танго созвездий.
Глядим, запрокинули головы вверх,
в безмолвие, тайну и вечность, –
там трассы судеб и мгновенный наш век
отмечены в виде невидимых вех,
что могут хранить и беречь нас.
Горячий нектар в холода февралей –
как сладкий елей вместо грога –
льёт звёздную воду чудак Водолей
в бездонную пасть Козерога.
Вселенский поток и извилист, и крут,
окрашен то ртутью, то кровью,
но, вырвавшись мартовской мглою из пут,
могучие Рыбы на нерест плывут
по Млечным протокам – к верховью.
Декабрьский Стрелец отстрелялся вконец,
он мается, копья ломая, –
и может без страха резвиться Телец
на светлых урочищах мая.
Из августа изголодавшийся Лев
глядит на Овена в апреле.
В июнь к Близнецам свои руки воздев,
нежнейшие девы созвездия Дев
Весы превратили в качели.
Лучи световые пробились сквозь мрак,
как нить Ариадны, конкретны,
но – и Скорпион, и таинственный Рак
от нас далеки и безвредны.
На свой зодиак человек не роптал.
Да звёздам страша ли опала?!
Он эти созвездия с неба достал,
оправил он их в драгоценный металл –
и тайна доступною стала.
Биопанк – это особый раздел фантастической литературы и кинематогрофа, тематика которого очень популярна сегодня. читать »
07.12.2009 ФАНТАСТИЧЕСКИЙ СКАЗОЧНИК
Игорь Всеволодович Можейко, московский писатель-фантаст, родился 18 октября 1934 года. Доктор исторических наук Института Востоковедения публиковал свои фантастические рассказы под именем Кирилла Булычева читать »
Портал фэнтези
Цитадель Олмера - крупнейший фэнтези-портал
Событие
Продлён прием работ на конкурс фантастических произведений Аэлита-2009!
Последний срок приёма произведений - 1 ноября 2009 года!!!
Книжная полка
Рэй Брэдбери: Из праха восставшие
Роман, писавшийся более полувека - с 1945 года до 2000-го - от одной символической даты до другой.
Роман, развившийся из рассказов "Апрельское колдовство", "Дядюшка Эйнар" и "Странница", на которых выросло не одно поколение советских, а потом и российских читателей. Роман, у истоков которого стоял знаменитый художник Чарли Аддамс - творец "Семейки Аддамсов".
И семейка Эллиотов, герои "Из праха восставших", ничуть не уступает Аддамсам. В предлагаемой вашему вниманию семейной хронике переплетаются истории графа Дракулы и египетской мумии, мыши, прошедшей полмира, и призрака "Восточного экспресса", четырех развоплощенных кузенов и Фивейского голоса…
