Закон лягушки

Автор: Участник_25 ()
Дата публикации: 13/09/2004
Категория: Совершенный разум
Версия для печати

 

Поток.

— Давным-давно жил хомяк, который умел летать,  — говорит дочка, доставая из  колбы за  шкварник сонного зверька. Тот глупо топорщит лапки, извивается, болтаясь, зажатый крепенькими пальчиками. Боча подымает его на  примерно полуметровую высоту и  роняет на  пол каюты. Раз за  разом. День за  днем. Хомяку не  больно, нет. Он  жирненький и  пушистый. Он  для того и  существует, чтобы падать и  развлекать дочку. Других игрушек она не  признает.
Если этот сдохнет, синтезирую другого. Чего-чего, а  энергии хватит лет на  двести. Столько, конечно, не  прожить. Даже Боче, которой недавно исполнилось пять. А  когда умерла Галя, было три. Наш остров плавал в  районе Тихого треугольника на  Сатурне  — жена присматривала за  колонией ластоногих мурзей, основной пищей гигантских килек. Так получилось, что основные деньги в  семье добывала она: я  не  имел ни  хорошего образования, ни  особенного желания вкалывать, воспитывал ребенка и  был вполне счастлив.
А  Галя взяла и  умерла  — подхватила от  мурзей неизвестный вирус. Остались мы  с  Бочей без средств к  существованию и  высоких целей. Цель тогда одна образовалась  — протянуть на  пособие. Боча  — она толстая, словно хомячок. Волосенки серенькие, всклоченные. Щеки круглющие, веселые щеки. Глаза серьезные, Галкины. Я  не  смог ее  на  Сатурне оставить, когда эта работа подвернулась. Просто не  смог. Хоть и  знал: девочка спокойно себе переночует на  кладбище пару лет и  будет разбужена точь-в-точь к  прибытию папаши из  туманности Пивобалтика. Чертов эгоист.
— Папа, что такое «поток»?
С  трудом выбираюсь из  паутины воспоминаний. Как объяснить, чего сам не  понимаешь? Хреновый возчик, окончивший месячные курсы подпространственного ныряния и  гоняющий грузовики с  дешевкой по  непопулярным вэям  — вот он  я, здрасьте. Поток  — это то  дерьмо, в  которое мы  вляпались, детка. Почему сразу не  сообразил, что неспроста за  банальный рейс большие деньги сулят? Болван. Безнадежный неудачник.
— Это… такое место нехорошее.
— Какое?
Шмяк. Хомяк падает на  пол. Шмяк. Не  убегает, привык. Падает  — и  лежит. Знает: Боча сейчас подымет его и  бросит снова. Шмяк!
— Здесь есть вход, но  нет выхода. Пространственный омут. На  искривитель жмешь, а  нырнуть не  получается, назад отбрасывает.
— Мы  здесь навсегда останемся?
Шмяк. Загребаю малышку в  охапку и, кажется, плачу. Она деликатно освобождается. Шмяк!  — зверек опять падает. Я  кричу, ору на  свою дорогую девочку, трясу за  плечики так, что зубки лязгают:
— Перестань! Зачем?! Зачем ты  его бросаешь? Уже месяц бросаешь, целыми днями, зачем?! Ты  просто с  ума меня сводишь…
Боча басовито взревывает, размазывая сопли по  круглым щекам. Встаю, ухожу из  каюты, в  проёме оглядываюсь.
Шмяк.
За  обедом миримся. Болтаю разную чепуху, которой взрослые забивают головы детям, когда по  существу сказать нечего. Шучу. Хохочем. Ее  питомец обедает с  нами  — грызет псевдозерно. Дочка гладит зверька по  спинке.
— У  меня в  детстве,  — говорю,  — пес был ученый. Разные штуки умел. На  скейте ездил, за  лягушками нырял. Я  его считать научил, представляешь? Скажешь «один», он  лапу подымает. «Два»  — две лапы. Но  дальше четырех дело не  шло.
— Почему?
— Лапы заканчивались. Давай собаку синтезируем?
— Собака тяжелая. Тебе самому ее  бросать придется.
Оба замолкаем. Боча вылезает из-за стола, подходит, прижимается ко  мне, сопит.
— Ну  чего ты, папка? Потерпи, ладно? Уже немножко осталось. Еще чуть-чуть  — и  он  полетит. Чес-слово!  — Шепотом, в  самое ухо:  — Мне Сью обещал.
— Новый друг?
После смерти матери малышка взялась сочинять воображаемых друзей. Я  сначала беспокоился, к  доктору водил, а  потом рукой махнул: пусть играет. В  конце концов, тот, кто не  существует, не  сможет навредить. Предать, к  примеру. Или умереть.
— Друг? Не  знаю… Наверное. Он  странный, но  забавный. Большой, а  вроде и  маленький. Но  вглубь тянется и  тянется. Я  пыталась добраться туда, к  нему, до  точки понимания, а  Сью только смеется. Говорит, это в  принципе невозможно. Мол, люди двухмерные.
— В  смысле?  — роняю рассеянно. Боча частенько изъясняется загадками. Надо признаться, я  плохо понимаю собственного ребенка.
— Видишь хомяка?
— Ага.
Сытый зверек дрыхнет в  колбе, стараясь по-максимуму использовать каждую свободную от  обучения полетам минутку.
— У  животного только чувства. Он  узнает о  мире с  помощью нюха, слуха и  вкуса. Он  одномерный. Прямой, понимаешь? А  у  человека есть еще и  разум. Он  уже окружающее с  двух сторон оценить может. Ну, не  сторон, а  как  бы шкал. А  у  Сью ощущения, разум и  маймэ. Третья шкала познания. Животный прямой, человек плоский, Сью глубокий.
— Очень э-э… интересная теория.
Да, девочка определенно не  в  себе! Бедняжка. Впрочем, если в  потоке предстоит провести остаток жизни, с  любым шизофреническим Сью рад будешь поболтать. Сядем в  кружок, начнем гонять страшилки про Черного космонавта. Хай, Сью! Твоя очередь!.. Нервно хмыкаю и  пытаюсь указательным пальцем погладить «одномерного» зверька. Видимо, неловко  — тот просыпается и  намертво вцепляется в  нежное место около ногтя. Вскакиваю с  проклятиями, остервенело трясу рукой, хомяк отрывается вместе с  куском кожи, летит…
Лети-ит?!
— Урра, заработало!!  — вопит Боча и  принимается с  визгом гоняться за  питомцем по  камбузу. А  этот засранец ловко увертывается, делает мертвую петлю, парит под самым потолком и, будто настоящий птиц, сыплет мне на  голову мелкие катышки помета.
Опускаюсь на  пол. Я  устал, Боча, так устал ничего не  делать… смотреть, как ты  уверенно сходишь с  ума в  этой ловушке… как я  схожу с  ума. Пожалуйста, детка, не  шуми, а? Папка разобрался, наконец, в  чем проблема: он  жутко хочет спать. Лечь на  бок, подтянуть к  подбородку колени и  захрапеть на  всю расширяющуюся вселенную…
Нет, здесь слишком шумно. Лодка просто сотрясается от  хохота, топота и  писка: эти двое устроили настоящий погром. Но  есть, есть тихий закуток в  нашей консервной банке! Ползу на  четвереньках в  анабиозную камеру. Заберусь сейчас в  капсулу и  отключусь на  пару сотен лет, провались оно все в  чёр-дыр. С  трудом встаю, цепляясь за  холодные бока прозрачного цилиндра, утыкаюсь лбом в  ледяной пластик, тупо таращусь на  наглого типа, успевшего вперед меня занять вожделенное упокоище. Небритый голый парень, на  груди наколка «Галю дорогая». Хеденшолдерс, как он  сюда пролез?!
И  почему так тихо?
И  почему не  хочется спать?
Смотрю на  собственное тело в  единственной анакапсуле и  начинаю понимать, что должен сделать. Не  умом понимать, а  чем-то другим, маймэ, наверное.
Иду в  рубку, одаривая пустые коридоры лодки ухмылкой, глупой, но  царской.
Сажусь на  место пилота. Жму на  клавишу искривителя. Потом еще раз. И  снова. И  опять. Жму.
Если понадобится, проведу в  кресле месяц. Год. Какая разница? Ухмылка на  морде, палец на  искривителе.
Шмяк.
Интересно, тот голый тип из  капсулы будет хоть что-нибудь помнить, когда вернется домой? Кстати, Боча  — она ведь на  Сатурне осталась. Правда, Сью?

Сатурн.

— Боча, девочка, ты  чем-то расстроена?
Дочка некоторое время пытается сдерживаться, потом разражается сердитым ревом. Она здорово подросла и  внешне стала копия Галка. Но  характер мой, к  несчастью. Аккуратно глажу дитё по  макушке, стараясь не  помять моднючие синие чубчики, украшающие голову.
— У-у-а… Герберт… и  Ханька! И  ё-Зелёное!.. и  мелкая Алька даже… Все-все запрыгнули! А  я… УУУ!
— Что  — ты?
— Неудачница! Пустое место. Килька неуклюжая. Никогда. Ничего. Не  смогу-у!
Понятно. В  колонии у  подростков существует нечто вроде обряда инициации: нужно на  скейте взлететь на  скользкую трубу ползучего небопровода и  продержаться, пока остальная компания считает до  десяти. В  детстве я  тоже через это не  прошел. Позорище было то  еще. Порою кажется, вера в  себя именно тогда и  потерялась. Мысленно делаю козу Бочиной прическе, привычно обнимаю дочку, целую в  теплые синие хвостики. Она постепенно успокаивается.
— Ну  и  ладно,  — бормочет,  — и  фиг с  ними. Переживу. Подумаешь, труба. Смысл жизни, видите  ли. Обойдемся без дурацкой трубы. И  без вашей компании тоже. Правильно, папка?
— Не-а,  — отвечаю,  — не  правильно. Ты  должна повторить прыжок. Снова и  снова, пока не  получится.
— Это почему?
Девочка освобождается из  моих рук и  смотрит с  подозрением: неужели и  папка предал ее, встал на  сторону гадкой судьбинушки?
— Помнишь сказку про лягушку, прыгавшую в  кувшине с  молоком, пока оно не  сбилось в  масло?
— Ага, конечно!  — фыркает Боча довольно-таки злобно.  — Слышали уже. Терпенье и  труд все перетрут, кто ищет, тот добьется, и  толстый мурзь упорством щель продавит. Сам-то в  эту муть веришь?
— Не  верю. Просто знаю. Дело не  в  трудолюбии. Его люди придумали, чтоб явление объяснить.
— А  в  чем?
— В  законе лягушки. Лягушка трепыханием изменила свойства среды. Не  стой, двигайся  — и  среда поддастся. Собьется в  масло. Поняла?
— Не  очень.
— Тогда послушай историю о  глубоком Сью, благодаря которому папка болтает с  тобой, а  не  дрыхнет до  сих пор в  анакамере в  омуте потока.

Хай, Сью! Черный космонавт не  беспокоит?
Спасибо.

Работы по теме:

главная Художник Забытой Планеты Меч и Бластер Нелинейное Счастье Совершенный разум